Мила Загарей  · 

Иосиф БРОДСКИЙ

Венецианские строфы (1)

— Сюзанне Зонтаг

I

Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая

машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.

Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая

вразнобой тишину.

Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,

и рука, дотянуться до горлышка коротка,

прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго

каменного платка.

II

Площадь пустынна, набережные безлюдны.

Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:

дева в шальварах наигрывает на лютне

такому же Мустафе.

О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза

изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,

луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулёза,

писавших, что - от любви.

III

Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий.

Одинокий каблук выстукивает диабаз.

Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,

отшатывается от вас

и выдыхает пар. Ночью мы разговариваем

с собственным эхом; оно обдает теплом

мраморный, гулкий, пустой аквариум

с запотевшим стеклом.

IV

За золотой чешуей всплывших в канале окон --

масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.

Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!

жаброй хлопая, лещ!

От нечаянной встречи под потолком с богиней,

сбросившей все с себя, кружится голова,

и подъезды, чье небо воспалено ангиной

лампочки, произносят "а".

V

Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вились!

Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал

зеркала! В епанче белый глубокий вырез

как волновал!

Как сирокко - лагуну. Как посреди панели

здесь превращались юбки и панталоны в щи!

Где они все теперь -- эти маски, полишинели,

перевертни, плащи?

VI

Так меркнут люстры в опере; так на убыль

к ночи идут в объеме медузами купола.

Так сужается улица, вьющаяся как угорь,

и площадь -- как камбала.

Так подбирает гребни, выпавшие из женских

взбитых причесок, для дочерей Нерей,

оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг

уличных фонарей.

VII

Так смолкают оркестры. Город сродни попытке

воздуха удержать ноту от тишины,

и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,

плохо освещены.

Только фальцет звезды меж телеграфных линий --

там, где глубоким сном спит гражданин Перми.1

Но вода аплодирует, и набережная -- как иней,

осевший на до-ре-ми.

VIII

И питомец Лоррена, согнув колено,

спихивая, как за борт, буквы в конец строки,

тщится рассудок предохранить от крена

выпитому вопреки.

Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,

рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,

как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем

нежность не соскрести.

1982

Есть источники, которые утверждают, что у них был роман. Но — какая разница? Хорошо сказала сама Зонтаг:

«Нельзя истолковать творчество автора, полагаясь на его жизнь. Но жизнь посредством творчества интерпретировать можно.»

«Наша дружба была очень бурной, потому что, во-первых, я, как и многие другие женщины, привязалась к нему всем сердцем. Думаю, нас связывало — помимо эмоциональной привязанности — именно то, что, как он сказал мне чуть ли не в самом начале, что я была единственной американкой из всех, кого он встречал, кто руководствовался бы теми же высокими жизненными принципами, что и он. Понятно, что к концу наших отношений мне было особенно тяжело, как это бывает. Иосиф разбил много сердец, и главным образом женских. Но он мог быть и очень преданным. Он был великодушен, непредсказуем и великодушен. Знаю, что он помогал людям также и материально. Ещё нас связывала мысль о смерти. Он был просто одержим этой мыслью.

Он знал, что скоро умрёт. Мне тоже сказали, что я скоро умру, поэтому я знаю, что это значит: думать о том, что скоро умрёшь.»

(Из интервью Валентине Полухиной 11.11.2003 , Нью-Йорк)

Сюзан Зонтаг умерла в тот же день, что и Бродский,

но 8-ю годами позже — 28 января 2004 года.

____________________________________________________

Сьюзен Зонтаг — символ американской литературы конца XX века. Феминистка, режиссёр театра, писательница и искусствовед, Зонтаг была одной из самых свободомыслящих фигур своего поколения. Она писала глубокие эссе для самых престижных нью-йоркских журналов и интеллектуальную прозу. Стремилась быть не просто знаменитой, но и узнаваемой писательницей и не переставая работала над мифологизацией личной истории. Зонтаг была своей в Белом доме и на Пятой авеню, в кругу голливудских звéзд и среди обладателей Пулитцеровской премии. Она близко дружила с Жаклин Кеннеди и Энди Уорхолом, Энни Лейбовиц и Робертом Кеннеди, Иосифом Бродским и Вуди Алленом.

«Сьюзен стала символом Нью-Йорка, как появившаяся на горизонте Статуя свободы для иммигрантов, образ Зонтаг стал символом американского литературного мира конца XX века. В 1968-м Лэрри МакМурти представлял себе, что катарсисом, который может произойти с провинциальным американским писателем, будет встреча с Сьюзен Зонтаг, если он когда-нибудь окажется в Нью-Йорке. В 1968 году Зонтаг было всего 35 лет».

Когда после смерти Сьюзен Зонтаг в 2004 году была опубликована часть её дневников, многих шокировало, насколько сильно личность Сьюзен отличалась от созданного образа высокомерной и властной женщины. Особенно друзей удивило, насколько безжалостной она была по отношению к самой себе. «Я всегда ассоциировала себя с леди-сучкой, которая сама себя уничтожает», — писала Зонтаг в 1960-м.

Зонтаг стала примером для подражания многих людей и всегда чтила своих учителей, поддерживая идеал высокой культуры и веры в то, что эта культура может помочь человеку стать лучше. После сорока Зонтаг стала постепенно уходить от коммунистических идей и начала общаться с диссидентами из коммунистических стран, одним из которых был Иосиф Бродский. Именно ему был посвящён сборник «Под знаком Сатурна». В отличие от людей, о которых она писала в своих эссе из этого сборника, Бродский не был ни старым, ни мёртвым. Бродский был на семь лет её младше, но, несмотря на это, был, без сомнения, великим. Советская власть признала это довольно извращённым способом, когда напечатали всего несколько переводов и одно стихотворение в детском журнале.

Ему было 23 года. После оттепели 1962 года, когда напечатали «Один день Ивана Денисовича», власти решили, что, несмотря на развенчание культа Сталина, надо дать людям понять, что ничего не изменилось. В качестве козла отпущения выбрали совершенно неизвестного, но подающего надежды Бродского. Вначале появилась статья, в которой Бродского называли «пигмеем, нагло взбирающимся на Парнас», которому «всё равно, как он заберётся на этот Парнас», и который «не может отказаться от идеи забраться на Парнас самыми подлыми способами», и, что ещё хуже, хочет «взобраться на Парнас совершенно один». После этой статьи состоялся суд, похожий на тот, который описал Кафка. Над входом в судебный зал висел плакат: «Суд над паразитом Бродским».

Приговор суда над неизвестным поэтом вызвал бурную международную реакцию — Бродского приговорили к пяти годам ссылки, из которых он пробыл в ней 18 месяцев. В письме председателю Верховного Совета СССР симпатизировавший Сталину Жан-Поль Сартр назвал решение суда «странной и обидной ошибкой».

Бродский был гением, и одной из первых это заметила Анна Ахматова. Когда они встретились, ему был 21 год.

«Вы совершенно не представляете себе, что написали!» — воскликнула она, прочитав одно из его стихотворений.

Бродского выпустили в 1965-м, после чего он ещё семь лет пробыл в СССР. Потом его посадили на самолёт и отправили в Вену. Он больше никогда не вернулся на родину.

«Его дом был русским, но уже не Россией», — писала Зонтаг.

Бродский представлял себе культуру в виде Парнаса, культура была оружием против тирании и вульгарности.

В первый день преподавания в американском университете он подчеркнул необходимость поддержания универсальной традиции и выдал студентам следующий список литературы для чтения:

«Список начинался с Бхагават-гиты и эпики Гильгамеша, потом шли Ветхий Завет, приблизительно 30 работ древних греков и римлян, труды св. Августина, св. Франциска, Фомы Аквинского, Лютера, Кальвина, Данте, Петрарки, Боккаччо, Рабле, Шекспира, Сервантеса, Бенвенуто Челлини, Декарта, Спинозы, Гоббса, Паскаля, Лока, Юма, Лейбница, Шопенгауэра, Кьеркегора (но не Канта и Гегеля), де Токвиля, Кюстина, Ортега-и-Гассета, Адамса, Ханны Арендт, Достоевского («Бесы»), Роберта Музиля «Человек без свойств», «Душевные смуты воспитанника Тёрлеса» и «Три женщины», Итало Калвино «Невидимые города», Иосифа Рота «Марш Радецкого», после чего следовал список из 44 поэтов, начиная с Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Хлебникова и Заболоцкого».

Пожалуй, только Сьюзен был по плечу такой список литературы.

Зонтаг и Бродский познакомились в январе 1976-го, через Роджера Штрауса, сразу после того, как ей сделали мастэктомию. Зонтаг во всеуслышание объявила, что влюбилась в Бродского. Впрочем, по мнению их общих знакомых, их отношения не носили сексуального характера. В последние минуты жизни Зонтаг упомянула всего двух людей — свою мать и Бродского.

Бродский был другом, о котором она мечтала в Тусоне и Шерман-Оуксе, учителем, которого она хотела найти в Филипе Риффе, спутником, которого она искала всю свою жизнь, человеком, который в интеллектуальном смысле был ей ровней, и, возможно, даже ещё умнее, чем она.

Зонтаг так и не нашла человека, который был бы ей ближе по духу, и после того, как он скончался в возрасте 55 лет, сказала подруге: «Я совсем одна. Не осталась никого, с кем я могла бы поделиться своими мыслями и идеями». Это была любовь, выраженная словами биографа поэта: «Тупик чувственности и бесконечное пространство Эроса».

«Он производил сильное впечатление, — писала Зонтаг. — Он был авторитарной личностью». У Бродского были ярко-зелёные глаза и рыжие волосы. Его любили женщины, и во многом его магнетизм объяснялся авторитетом великого поэта. Такой статус обязывал, и первым из этих обязательств была приверженность высочайшим художественным стандартам. «Писать надо для современников, а не для предшественников», — говорил он. Сьюзен была совершенно согласна с этой мыслью, полностью созвучной её представлению о культуре.

Бродский утверждал, что главным врагом человека являются не коммунизм, социализм или капитализм, а «вульгарность человеческого сердца и воображения».

«Читавшему Диккенса человеку убить кого-либо во имя какого-угодно идеала представляется гораздо более проблематичным, чем тому, кто не читал Диккенса».

Чтение делало человека более чувствительным и гуманным, и вместо человека социалистической морали Бродский предлагал Homo legens — «человека читающего».

Как и Бродский, Сьюзен Зонтаг считала, что матерью этики является эстетика, и чем больше красоты, тем ближе появление Homo legens. «Мудрость, получаемая путём глубокого, пожизненного погружения в эстетику, не может быть получена иным способом», — писала она к концу жизни.